Гучков и шульгин вот кто погубил монархию. Манифест об отречении Николая II вызывает много вопросов

2 марта 1917 г. (по старому стилю) в Псков выехали представители Государственной Думы А. И. Гучков и В. В. Шульгин, в 21:45 они прибыли в царский поезд. Представители Думы предложили проект акта об отречении, который они привезли с собой. Император, однако, сказал, что у него есть его собственная редакция, и показал текст, который по его указанию был составлен в Ставке.

Протокол переговоров члена Государственного Совета А.И. Гучкова и члена Государственной думы В.В. Шульгина с императором Николаем II, составленный начальником Главной квартиры генералом К.А. Нарышкиным.

Государственный архив Российской Федерации
Ф. 601. Оп. 1. Д. 2099. Л. 1–3.

Машинопись. 35,5 х 22 см; в разворот 35,5 х 44 см.

«2-го марта около 10 часов вечера приехали из Петрограда во Псков член Государственного совета Гучков и член Государственной думы Шульгин. Они были тотчас приглашены в вагон-салон императорского поезда, где к тому времени собрались: главнокомандующий армиями Северного фронта генерал-адъютант Рузский, министр императорского двора граф Фредерикс и начальник Военно-походной канцелярии Е[го] и[мператорского] в[еличества] свиты генерал-майор Нарышкин. Его величество, войдя в салон-вагон, милостиво поздоровался с прибывшими и, попросив всех сесть, приготовился выслушать приехавших депутатов.

«Мы приехали с членом Государственной думы Шульгиным, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петрограде, и вместе с тем посоветоваться о тех мерах, которые могли бы спасти положение. Положение в высшей степени угрожающее: сначала рабочие, потом войска примкнули к движению, беспорядки перекинулись на пригороды, Москва не спокойна. Это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманного переворота, а это движение вырвалось из самой почвы и сразу получило анархический отпечаток, власти стушевались. Я отправился к замещавшему генерала Хабалова генералу Занкевичу и спрашивал его, есть ли у него какая-нибудь надежная часть или хотя бы отдельные нижние чины, на которых можно было бы рассчитывать. Он мне ответил, что таких нет, и все прибывшие части тотчас переходят на сторону восставших. Так как было страшно, что мятеж примет анархический характер, мы образовали так называемый временный комитет Государственной думы и начали принимать меры, пытаясь вернуть офицеров к командованию нижними чинами; я сам лично объехал многие части и убеждал нижних чинов сохранять спокойствие. Кроме нас заседает в Думе еще комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и его цензурою. Опасность в том, что если Петроград попадет в руки анархии, и нас, умеренных, сметут, так как это движение начинает нас уже захлестывать. Их лозунги: провозглашение социальной республики. Это движение захватывает низы и даже солдат, которым обещают отдать землю. Вторая опасность, что движение перекинется на фронт, где лозунг: смести начальство и выбрать себе угодных. Там такой же горючий материал, и пожар может перекинуться по всему фронту, так как нет ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движения, тотчас же не заражалась бы. Вчера к нам в думу явились представители: Сводного пехотного полка, Железнодорожного полка, конвоя Вашего величества, Дворцовой полиции и заявили, что примыкают к движению. Им сказано, что они должны продолжать охрану тех лиц, которая им была поручена; но опасность все же существует, так как толпа теперь вооружена.

В народе глубокое сознание, что положение создалось ошибками власти, а потому нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное. Единственный путь – это передать бремя верховного правления в другие руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию. Если Вы, Ваше величество, объявите, что передаете свою власть Вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство великому князю Михаилу Александровичу, и если от Вашего имени или от имени регента будет поручено образовать новое правительство, тогда, может быть, будет спасена Россия; я говорю «может быть», потому что события идут так быстро, что в настоящее время Родзянко, меня и других умеренных членов Думы крайние элементы считают предателями; они, конечно, против этой комбинации, так как видят в этом возможность спасти наш исконный принцип. Вот, Ваше величество, только при этих условиях можно сделать попытку водворить порядок. Вот что нам, мне и Шульгину, было поручено Вам передать. Прежде чем на это решиться, Вам, конечно, следует хорошенько подумать, помолиться, но решиться все-таки не позже завтрашнего дня, потому что уже завтра мы не будем в состоянии дать совет, если Вы его у нас спросите, так как можно опасаться агрессивных действий толпы».

Его величество: «Ранее вашего приезда и после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной думы, я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России, я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучаться с ним я не могу».

Член Г[осударственного] с[овета] Гучков: «Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти».

Ген[ерал]-адъют[ант] Рузский: «Его величество беспокоится, что если престол будет передан наследнику, то Его величество будет с ним разлучен».

«Я не могу дать на это категорического ответа, так как мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы передали».

Его величество: «Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью».

Член Г[осударственного] с[овета] Гучков: «Нет, Ваше величество, опасность не здесь. Мы опасаемся, что если объявят республику, тогда возникнет междоусобие».

Член Г[осударственной] д[умы] Шульгин: «Позвольте мне дать некоторое пояснение, в каком положении приходится работать Государственной думе. 26-го вошла толпа в Думу и вместе с вооруженными солдатами заняла всю правую сторону, левая сторона занята публикой, а мы сохраняли всего две комнаты, где ютится так называемый комитет. Сюда тащат всех арестованных, и еще счастье для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы; некоторых арестованных мы тотчас же освобождаем. Мы сохраняем символ управления страной, и только благодаря этому еще некоторый порядок мог сохраниться, не прерывалось движение железных дорог. Вот при каких условиях мы работаем, в Думе ад, это сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва. Относительно Вашего проекта разрешите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении и, с другой стороны, если Ваш брат Великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх, присягнет конституции одновременно с вступлением на престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению».

Член Г[осударственного] с[овета] Гучков: «У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, уверенность, что водворение старой власти – это расправа с ними, а потому нужна полная перемена. Нужен на народное воображение такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все. Я нахожу, что тот акт, на который Вы решились, должен сопровождаться и назначением председателя Совета министров князя Львова».

Его величество: «Я хотел бы иметь гарантию, что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови».

Член Г[осударственной] д[умы] Шульгин: «Может быть, со стороны тех элементов, которые будут вести борьбу против нового строя, и будут попытки, но их не следует опасаться. Я знаю, например, хорошо гор. Киев, который был всегда монархическим; теперь там полная перемена».

Его величество: «А вы не думаете, что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?».

Член Г[осударственного] с[овета] Гучков: «Нет, Ваше величество, казаки все на стороне нового строя. Ваше величество, у Вас заговорило человеческое чувство отца, и политике тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем».

Член Г[осударственной] д[умы] Шульгин: «Важно только, чтобы в акте Вашего величества было бы указано, что преемник Ваш обязан дать присягу конституции».

Его величество: «Хотите еще подумать?»

Член Г[осударственного] с[овета] Гучков: «Нет, я думаю, мы можем сразу принять Ваши предложения. А когда бы Вы могли совершить самый акт? Вот проект, который мог бы Вам пригодиться, если бы Вы пожелали что-нибудь из него взять».

Его величество ответив, что проект уже составлен, удалился к себе, где собственноручно исправил заготовленный с утра Манифест об отречении в том смысле, что престол передается Великому князю Михаилу Александровичу, а не Великому князю Алексею Николаевичу. Приказав его переписать, Его величество подписал Манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 час. 40 мин., передал его Гучкову. Депутаты попросили вставить фразу о присяге конституции нового императора, что тут же было сделано Его величеством. Одновременно были собственноручно написаны Его величеством указы Правительствующему Сенату о назначении председателем Совета министров князя Львова и Верховным главнокомандующим Великого князя Николая Николаевича. Чтобы не казалось, что акт совершен под давлением приехавших депутатов, и так как самое решение об отречении от престола было принято Его величеством еще днем, то, по совету депутатов, на Манифесте было поставлено при подписи 3 часа дня, а на указе Правительствующему Сенату – 2 часа дня. При этом присутствовал, кроме поименованных лиц, начальник Штаба армий Северного фронта генерал Данилов, который был вызван генерал-адъютантом Рузским.

В заключение член Думы Шульгин спросил у Его величества о его дальнейших планах. Его величество ответил, что собирается поехать на несколько дней на Ставку, может быть, в Киев, чтобы проститься с государыней императрицей Марией Федоровной, а затем останется в Царском Селе до выздоровления детей. Депутаты заявили, что они приложат все силы, чтобы облегчить Его величеству выполнение его дальнейших намерений. Депутаты попросили подписать еще дубликат Манифеста на случай возможного с ними несчастья, который остался бы в руках генерала Рузского. Его величество простился с депутатами и отпустил их, после чего простился с главнокомандующим армиями Северного фронта и его начальником Штаба, облобызав их и поблагодарив за сотрудничество. Приблизительно через час дубликат Манифеста был поднесен Его величеству на подпись, после чего все четыре подписи Его величества были контрассигнированы министром Императорского двора графом Фредериксом.»

Российский политический деятель, публицист Василий Витальевич Шульгин родился 13 января (1 января по старому стилю) 1878 года в Киеве в семье историка Виталия Шульгина. Его отец умер в год рождения сына, мальчика воспитывал отчим, ученый-экономист Дмитрий Пихно, редактор монархической газеты "Киевлянин" (сменил на этой должности Виталия Шульгина), впоследствии — член Государственного Совета.

В 1900 году Василий Шульгин окончил юридический факультет Киевского университета, еще год учился в Киевском политехническом институте.

Был избран земским гласным, почетным мировым судьей, стал ведущим журналистом "Киевлянина".

Депутат II, III и IV Государственной думы от Волынской губернии. Впервые избран в 1907 году. Первоначально входил во фракцию правых. Участвовал в деятельности монархических организаций: являлся действительным членом Русского собрания (1911-1913) и входил в состав его совета; принимал участие в деятельности Главной палаты Русского народного союза им. Михаила Архангела, являлся членом комиссии по составлению "Книги русской скорби" и "Летописи погромов смутных 1905-1907 годов".

После начала Первой мировой войны Шульгин пошел на фронт добровольцем. В звании прапорщика 166-го Ровенского пехотного полка Юго-Западного фронта участвовал в боях. Был ранен, после ранения возглавлял земский передовой перевязочно-питательный отряд.

В августе 1915 года Шульгин вышел из фракции националистов в Государственной думе и образовал Прогрессивную группу националистов. Одновременно он вошел в состав руководства Прогрессивного блока, в котором видел союз "консервативной и либеральной части общества", сблизившись с бывшими политическими противниками.

В марте (феврале по старому стилю) 1917 года Шульгин был избран в состав Временного комитета Государственной думы . 15 марта (2 марта по старому стилю) он, вместе с Александром Гучковым, был направлен в Псков для переговоров с императором и присутствовал при подписании манифеста об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича, о чем впоследствии подробно написал в своей книге "Дни". На следующий день — 16 марта (3 марта по старому стилю) он присутствовал при отказе Михаила Александровича от престола и участвовал в составлении и редактировании акта отречения.

По заключению Генеральной прокуратуры Российской Федерации от 12 ноября 2001 года он был реабилитирован.

В 2008 году во Владимире на доме №1 по улице Фейгина, где Шульгин жил с 1960 года по 1976 год, установлена мемориальная доска.

Материал подготовлен на основе информации открытых источников

Не будем придавать слишком большого значения бессильным интригам императорской свиты. Сам государь принял решение, и, как показала последовавшая затем встреча с думскими делегатами, его уже нелегко было изменить. Но, само собой разумеется, думские делегаты не могли этого знать, в 3 часа дня уезжая из Петрограда, а во время поездки у них не было связи ни с Петроградом, ни со Ставкой.

Мы не располагаем документами, из которых можно было бы понять, каким образом выбор пал на Гучкова и Шульгина и каковы были данные им инструкции и полномочия. Ясно, что это были очень разные люди. По-видимому, инициатива поездки принадлежала Гучкову. После неудачной попытки Родзянко объявить временным регентом великого князя Михаила Александровича, Гучков активно занимался организацией защиты Петрограда от возможной атаки экспедиционного корпуса генерала Иванова. Он ездил по казармам, пытаясь заручиться поддержкой войск в пользу Думы, одновременно восстановить дисциплину и подкрепить авторитет тех офицеров, которые стали на сторону «народа» и Думы. Во время этих разъездов произошло несколько эпизодов, сильно потрясших его нервы. Так, убит был «шальной» пулей молодой офицер, князь Вяземский, один из его военных друзей.

Гучков никогда не был сторонником массовых движений и призывов к солдатам. Восстание петроградского гарнизона, которого он был свидетелем 28 февраля и 1 марта, наполнило его мрачными предчувствиями. Утром 2 марта, придя на совещание Временного Комитета Думы, он застал критическую ситуацию. Ночью шли переговоры между думским Комитетом и Исполнительным Комитетом Петроградского Совета относительно формирования правительства и опубликования совместного призыва о поддержке к «революционным массам». Ни отречение, ни конец монархии как будто не обсуждались во время этих переговоров 25 . Но в то же время Родзянко уже говорил с Рузским, и что-то надо было сделать, чтобы решить этот вопрос. Родзянко не желал встречаться с царем, поэтому Гучков сказал, что готов ехать в Псков и решить вопрос формирования правительства с командующим Северным фронтом.

Предложение Гучкова приняли, однако точных инструкций ему, по всей видимости, не дали. Впоследствии, в своих показаниях Муравьевской комиссии, Гучков заявил, что ему велено было настаивать на назначении премьер-министром князя Львова. Наверно, вопрос отречения тоже обсуждался, но после разговора с Рузским Родзянко вовсе не был уверен, что Рузский поддержит идею отречения. Тем не менее, в какой-то момент в Петрограде составлен был проект манифеста об отречении, и Гучков взял с собой этот проект. После того, как предложение его о поездке в Псков было принято, Гучков спросил, поедет ли с ним кто-нибудь. Думский депутат Шульгин предложил свою кандидатуру и легко и быстро получил согласие. На Варшавском вокзале в Петрограде все время стоял в готовности поезд на тот случай, если Родзянко решит поехать к императору, и два думских делегата просто на этом поезде и пустились в путь.

Впоследствии Исполнительный Комитет Петроградского Совета утверждал, что поездка Гучкова и Шульгина устроена была у него за спиной и что этим нарушено было соглашение между Думой и Советом. Эту историю часто повторяют, излагая фактологию русской революции. Но, видимо, жалоба эта совершенно необоснованна. Нельзя, однако, полагаться на память тех, кто принял участие в переговорах в ночь с 1 на 2 марта. Шульгин в своей книге «Дни» 26 подробно описывает, как они с Гучковым выехали из Петрограда. «Чуть серело, очевидно, революционный народ, утомленный подвигами вчерашнего дня, еще спал». Это поразительная неточность. Есть документы, точно указывающие, что поезд отошел с вокзала в 2.57 дня, есть заявление печати, сделанное самим Шульгиным по возвращении, в котором он говорит, что делегаты Думы уехали из Петрограда в 3 часа дня. Но, как и многих других свидетелей и участников событий, Шульгина может извинить чрезвычайное нервное напряжение - результат бессонных ночей и недоедания, в таком состоянии часто бывает, что последовательность событий видится искаженно.

Важнее этих подробностей личные качества двух делегатов. Гучков, который сутки спустя станет военным министром Временного правительства, определенно был главным лицом, именно его уполномочили на ответственные заявления. Принимая предложение Гучкова поехать в Псков, его коллеги учли, конечно, особый характер его отношений с императором. Гучков, видный член монархической партии октябристов, ни в коей мере не был революционером; тем не менее, можно было полагать, что личная вражда помешает какому бы то ни было частному сговору с царем. Во время правления Столыпина, Гучков долгое время был приверженцем этого последнего самовластного царского министра. Но уже тогда в нем проявлялась склонность к въедливому политиканству, которая позволяла ему использовать армейские порядки в качестве предлога для нападок на бездарность администрации. У всех в памяти еще свежа была речь, которую он в 1908 году произнес в Думе, осуждая назначение «безответственных лиц» на посты армейских инспекторов. Направлена она была против великих князей, которых император обычно назначал на эту должность. Это была давняя традиция, никак не основанная на непотизме, скорее это был способ как-то занять великих князей в сфере, где они меньше всего могли нанести вреда и вмешиваться в политику. Нападки Гучкова были несправедливы и злы, но они дали ему известную популярность в либеральных кругах. Следующая его атака была связана с бюджетом Святейшего Синода в 1912 году, и тут он в первый раз намекнул на тесную связь императрицы с Распутиным, таким образом положив начало антираспутинской кампании, которая продолжалась и после убийства старца 16 декабря 1916 года.

Говорили, что в 1912 году Гучков получил от бывшего друга Распутина, монаха Илиодора, письма, написанные Распутину императрицей и царскими детьми. Неосведомленному лицу эти письма могут показаться компрометирующими 27 . Императору доложили, что Гучков дал размножить эти письма и широко их распространяет. Император считал, что подобный выпад подло использует то обстоятельство, что он ответить не может. Однажды он попросил военного министра при случае сказать Гучкову, что он его считает подлецом. Исполнил ли министр это поручение - неясно; мы располагаем лишь записью в дневнике Поливанова, где говорится, что пока подходящего случая ему не представилось. Но на прощальном приеме членов Третьей Думы император прошел мимо Гучкова, которого знал годами, как будто его не узнавая, и бросил на ходу: «Мне кажется, вы - представитель Москвы». Это вывело Гучкова из себя, а был он человеком мстительным. Во время войны Гучков стал председателем Центрального военно-промышленного комитета, благодаря чему вошел в тесное общение с военными кругами. Мы уже видели, как он использовал свое положение, чтобы подорвать авторитет правительства у начальника штаба Верховного Алексеева и других генералов; известно, что об этом доложено было императору и императрице 29 . Удивительно, что самодержавный монарх не нашел способа избавиться от услуг человека, которого считал абсолютно нелояльным. Насколько можно судить, императрица не разделяла щепетильности императора и в одном из писем написала мужу, что очень сожалеет, что Гучков не погиб при какой-нибудь железнодорожной катастрофе. Когда в начале 1916 года Гучков серьезно заболел, она надеялась, что он умрет. Круги же, близкие к Гучкову, распускали слухи о том, что его отравила «распутинская клика». Но он выздоровел и благополучно дожил до убийства самого Распутина.

Как сам Гучков довольно подробно объяснил Муравьевской комиссии, весь 1916 год он усердно занимался подготовкой дворцового переворота, который, как мы уже видели, намеревался организовать с помощью небольшой группы офицеров и штатских лиц. Переворот должен был произойти на одной из промежуточных станций, через которые следовал императорский поезд из Могилева или в Могилев. Может быть, отправляясь в 1917 году в Псков, Гучков ощущал эту поездку исполнением своей мечты, слегка только искаженной действительностью.

Что же касается второго делегата, то это был человек совсем иного ода, хотя и обуреваемый страстью к политическим приключениям, по всей вероятности, не меньшей, чем у его коллеги. Василий Шульгин, помещик юго-западной России, издавал в Киеве правую провинциальную газету «Киевлянин». Он слыл крепким, слегка антисемитски настроенным консерватором. Тем не менее, во время пресловутого дела Бейлиса, когда еврейского рабочего Бейлиса обвинили в ритуальном убийстве русского мальчика, газета Шульгина в передовой статье резко напала на прокуратуру за предвзятость и сокрытие улик. В первый раз за долгое ее существование, газету конфисковали, а Шульгина судили и приговорили к трехмесячному заключению. Когда началась война, записавшегося в армию Шульгина простили. Он примыкал к Прогрессивному блоку и 27 февраля стал членом думского Временного Комитета.

Взвешивая человеческие факторы этой драмы, может быть интересно упомянуть о дальнейшей карьере обоих. Гучков короткое время был членом Временного правительства, затем в мае 1917 подал в отставку. Тем кончилась его официальная политическая карьера, но не заговорщицкая деятельность, которая просто была его второй натурой. Он эмигрировал, когда Белая армия эвакуировалась из Крыма, и немедленно начал за границей собственную свою антибольшевистскую кампанию. Постепенно у него развились сильные прогерманские настроения, и в бытность свою в Париже он поддерживал тайную связь с германским генеральным штабом. Его поддерживала небольшая группа политических деятелей, а также бывший белый генерал Скоблин, который в 1937 году, в Париже, был замешан в похищении другого белого генерала, Миллера 31 . Тесные контакты с этими людьми бросали тень и на Гучкова, делая его, невольным может быть, участником этой акции. Умер Гучков в 1936 году, утратив все иллюзии, в несчастье. Его предали многие из тех, кому он доверял. Ему не доверял никто из тех, на чью политическую поддержку он рассчитывал.

Жизненный путь Шульгина оказался еще более необычайным. Уже будучи эмигрантом, после ряда приключений во время и после гражданской войны, он вступил в связь с подпольной организацией в Советском Союзе. Организация выдавалась за монархическую, а на самом деле служила интересам советской тайной полиции. В 1925 году организация эта просто обвела его вокруг пальца и повезла по России, где ему дали возможность «своими глазами» видеть успешное проникновение «монархической организации» в советскую систему власти. По возвращении на запад он даже опубликовал восторженный рассказ о своем путешествии. Когда игра ГПУ стала известна, он перестал заниматься общественными делами и поселился в Югославии. Когда в 1945 году в Югославию вступила Красная армия, его арестовали, увезли в Советский Союз. Думали, что он расстрелян. Но после смерти Сталина стало известно, что он провел несколько лет в концлагере, однако остался в живых. В 1960–1961 годах советская печать публиковала его заявления, в которых он высказывал радость по поводу того, что может жить на родине, и призывал друзей-эмигрантов поддерживать героическую борьбу за мир, которую ведет СССР.

§ 7. Подписание акта об отречении.

Таковы были те двое, что, устав и измявшись, приехали около десяти вечера 2 марта в Псков, чтобы говорить с царем. Им не дали оправиться от нелегкого пути (поезд был задержан в Луге, где пришлось вести переговоры c местным революционным комитетом) и, несмотря на указания генерала Рузского, повели прямо к царю. Рузский, однако, присоединился к ним в приемном вагоне, когда совещание уже началось.

Говорил почти один только Гучков. Он сказал, что они приехали доложить о том, что произошло в Петрограде, и обсудить меры, необходимые, чтобы спасти положение, так как положение продолжает оставаться грозным: народное движение никто не планировал и не готовил, оно вспыхнуло стихийно и превратилось в анархию. Многие высокопоставленные государственные чиновники «стушевались», а Временному Комитету Государственной Думы пришлось действовать, чтобы восстановить в войсках авторитет офицеров. Однако в том же самом здании, где помещается думский Комитет (т.е. в Таврическом дворце), находится и комитет «рабочей партии», и думский Комитет теперь находится у него во власти. Также есть опасность, что революционное движение распространится на фронт. Ни одна военная часть не сможет противостоять этой заразе. Присылка войск с фронта обречена на неудачу. Единственная мера, которая может спасти положение, - это отречение в пользу малолетнего наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила, который составит новое правительство. Только так можно спасти Россию, династию и монархическое начало.

Позвольте мне дать некоторое пояснение, в каком положении приходится работать Государственной Думе. 27 вошла толпа в Думу и вместе с вооруженными солдатами заняла всю правую сторону, левая сторона занята публикой, а мы сохранили всего две комнаты, где ютится так называемый комитет. Сюда тащат всех арестованных, и еще счастье для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы; некоторых арестованных мы тотчас же освобождаем. Мы сохраняем символ управления страной, и только благодаря этому еще некоторый порядок мог сохраниться, не прерывалось движение железных дорог. Вот при каких условиях мы работаем; в Думе ад, это сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва 32 .

Гучков и Шульгин вели себя почти как просители, которые хотят от Царя, чтобы он обеспечил позиции, с которых им вести борьбу с революцией и анархией. Остается впечатление, что чувство меры совершенно им изменило. Ведь даже ситуация в Думе совсем не была такова, какой Гучков и Шульгин ее описывали. Однако Гучков упорно настаивал на бесполезности любой попытки подавить революцию присылкой фронтовых частей. В этом его поддержал и Рузский, который шепнул Шульгину, что в любом случае у него и нет частей, которые можно было бы использовать для этой цели. Государь спокойно слушал речь Гучкова и лишь один раз выдал свое нетерпение, когда Гучков наставническим тоном сказал ему, что он должен хорошо все обдумать, помолиться Богу и объявить о своем решении не позже, чем через 24 часа. Тогда-то государь и произнес фразу, которая произвела эффект разорвавшейся бомбы. Он сказал, что еще днем принял решение отречься в пользу сына. Но теперь, сознавая, что он не может согласиться на разлуку с сыном, он отречется и за себя, и за сына.

Рузский впоследствии говорил, что после этого все онемели. Он попробовал добиться от Гучкова обещания, что мальчика не будут разлучать с родителями. Гучков отказался взять на себя такое обязательство, и даже намекнул, что, может быть, царю придется уехать за границу, а наследнику оставаться в России 33 . По-видимому, на этом разговор прервали, чтобы дать представителям Думы возможность посоветоваться. И тут оказывается, что ни Шульгин, ни Гучков впоследствии не могли вспомнить, о чем же собственно они советовались. Как будто кто-то нашел известные преимущества в новом предложении, сделанном царем. Великий князь Михаил, в качестве регента, должен был бы стоять на страже наследственных прав малолетнего императора. В качестве же монарха он сможет ввести необходимые реформы и стать первым императором, который присягнет, что будет править в соответствии с новой конституцией. В акт отречения предполагалось включить просьбу Николая II к преемнику принять такую присягу.

Но когда возобновились переговоры с царем, Гучков просто сказал, что они должны уважать отцовские чувства царя и принять его решение. Представители Думы представили проект акта отречения, который они привезли с собой. Император, однако, сказал, что у него есть его собственная редакция, и показал текст, который по его указанию составлен был в то утро в Могилеве. Он уже внес в него изменения относительно преемника; фраза о присяге нового императора была тут же согласована и тоже внесена в текст.

К этому моменту Шульгин чувствовал себя совершенно больным: он приехал уже с сильнейшей мигренью, а к этому добавилось эмоциональное напряжение, вызванное исторической сценой. Слова акта об отречении казались ему насыщенными историческим достоинством и величием. Он считал, что их написал сам император. С документа были сняты копии, и одна из них передана Гучкову. Одновременно с отречением император подписал два указа: одним из них князь Львов назначался премьер-министром, другим Верховное Главнокомандование армией поручалось великому князю Николаю Николаевичу. Представители Думы никак не возражали против этого, хотя оба указа почти немедленно стали источником больших затруднений для Временного правительства. Официально указывалось, что отречение имело место в 3 часа дня, т.е. именно в тот момент, когда фактически принято было решение о нем: это делалось для того, чтобы предотвратить толки, что отречение произошло под давлением представителей Думы. Указы о назначении князя Львова и великого князя Николая Николаевича тоже были помечены более ранним часом, 2 часа дня.

Последовало несколько дружеских рукопожатий, и представители Думы удалились. Шульгин лег и стал лечиться от мигрени, а Гучков наконец отправился поговорить с Рузским.

Поведение царя во время этих переговоров обсуждалось не раз. Дело в том, что сдержанность и умение обуздывать свои чувства не были характерными чертами русской общественной жизни. Поэтому внешнюю невозмутимость свидетели событий приняли как что-то «неестественное». Свидетельствуя перед Муравьевской комиссией, Гучков 2 августа 1917 года сказал:

И все это прошло в такой простой, обыденной форме, и, я бы сказал, настолько без глубокого трагического понимания всего события со стороны того лица, которое являлось главным деятелем на этой сцене, что мне прямо пришло в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком. Человек этот просто до последнего момента не отдавал себе полного отчета в положении, в том акте, который он совершал. Все-таки при самом железном характере, при самообладании, которому равного нельзя найти, что-нибудь в человеке дрогнуло бы, зашевелилось, вы почувствовали бы тяжелое переживание. Но ничего этого не было. По-видимому, человек с пониженной сознательностью, я сказал бы - с пониженной чувствительностью.

Комментарий Гучкова более чем понятен в устах человека, который не переставая дожидался момента, когда удастся свергнуть царя или заставить его отречься, и который глубоко разочарован тем, что ему не дано было насладиться зрелищем унижения противника. Мы же знаем точно, что он глубоко ошибался. Дневники императора выдают чрезвычайное волнение. Именно в тот день он написал слова, которые так часто приводятся: «всюду вокруг трусость, обман и измена», - а на следующий день, в письме к жене, он замечает: «отчаяние, как будто, утихает». Труднее, чем гучковский, понять комментарий Милюкова, который считает, что отречение за сына показывает только, как мало бывший император любил свою страну, раз ставил семейные соображения выше политических и патриотических. На самом же деле император не хотел доставлять думскому Комитету добавочных трудностей изменением условий отречения. Если бы представители Думы сочли, что трудности могут возникнуть, им бы и сказать об этом. Ведь никак нельзя было требовать в тот момент от человека в положении Николая II, чтобы он давал советы думскому Комитету, как им лучше удержать в руках только что вырванную у него власть, а тем более - как это сделать за счет покоя и сохранности его собственной семьи. Безосновательны все подозрения, что акт отречения подписан был с внутренними оговорками и нарочно был составлен в таких выражениях, которые делали его юридически уязвимым, а следовательно при первой возможности облегчали его отмену. Конечно, законность акта была спорной, но в тот момент это было вопросом чисто академическим. Основные законы не позволяли отречения за наследника престола, но они не предусматривали и отречения самого монарха. Акт отречения вносил изменение в конституционную структуру, такое изменение не было и не могло быть предусмотрено основными законами.

§ 8. Непосредственные результаты отречения.

Значение того, что произошло на запасном железнодорожном пути в Пскове ночью 2 марта, было неизмеримо и далеко превосходило воображение участников драмы. Отречение предотвратило немедленную вспышку гражданской войны, со всеми ее международными последствиями, но оно также выбило почву из-под ног всех военных и гражданских властей, т. е. всех тех, кто в других условиях как раз мог организовать сопротивление поднимающемуся валу революции. Единодушный восторг, с которым вся страна в последующие дни приветствовала революцию в Петрограде, не должен заставлять нас думать, что уже 2 марта сопротивляться революции было невозможно. На самом деле многие приняли революцию именно вследствие отречения: раз сам царь согласен с необходимостью изменений, что же могут сделать те, кто собирался переменам сопротивляться? И тогда, и после часто утверждали, что перед лицом народного недовольства сопротивление было невозможно, но у этого утверждения абсолютно нет оснований. Никаких признаков стихийного восстания не было нигде, кроме Петрограда, Москвы и непосредственных окрестностей столицы. Когда объявлено было о революции, люди приняли это, как известие о событии, в котором они никакого прямого участия не принимали. Конечно, в Петрограде положение было иным. Обращаясь к царю в Пскове, Гучков в момент трезвой искренности сказал:

У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, уверенность, что водворение старой власти - это расправа с ними, а потому нужна полная перемена. Нужен на народное воображение такой удар хлыста, который сразу переменил бы все. Я нахожу, что тот акт, на который вы решились (т.е. отречение) должен сопровождаться и назначением председателя Совета министров князя Львова 34 .

Эти слова Гучкова освещают решающий фактор, о котором часто забывают. Гучковский «удар хлыста» предназначался не к тому, чтобы загнать обратно в берлогу зверя народной ярости, попробовавшего крови в Петрограде и еще больше того в Кронштадте. Наоборот, он должен был послужить гарантией безнаказанности для тех, кто прекрасно сознавал, что покусился на существующий порядок и что если порядок этот не будет изменен так глубоко, чтобы не оставалось и следа какой-либо правовой преемственности, то рано или поздно придется отвечать за сделанное. Более тонкое понимание психологии масс подсказало бы, что единственная возможность разбить заколдованный круг, в котором безнаказанные прошлые преступления ведут только к дальнейшим злодеяниям, - это устроить какой-либо обряд покаяния, либо в виде символического наказания, либо путем общественного примирения.

Трудно также понять задним числом, почему назначение князя Львова могло оказаться «ударом хлыста по общественному воображению». Популярность его в Думе была вне сомнений, вполне возможно также, что о нем слыхали все члены Петроградского Совета. Но это далеко еще не означало, что он любим бунтующими солдатами и рабочими.

Слова Гучкова выдают, таким образом, его состояние - он был застигнут врасплох тем, что царь не выказал сопротивления идее отречения. Очевидно, представители Думы готовились к сражению, но готовы были в случае нужды и уступить, удовольствовавшись назначением кабинета под председательством Львова, без отречения. Это подтверждает и тот факт, что выходя из царского поезда, после того, как подписан был акт об отречении, Гучков сказал толпе, собравшейся в ожидании новостей: «Не беспокойтесь, господа. Император согласился на большее, чем мы ожидали». Рассказывая об этой сцене великому князю Андрею Владимировичу, Рузский не переставал изумляться. Очевидно, говорил он, представители Думы на самом деле не ждали, что царь решил отречься. Может быть они настаивали на отречении, надеясь таким способом заставить императора назначить князя Львова 35 .

Псковскую драму иногда называют революцией генерал-адъютантов. И в самом деле - нельзя недооценивать той роли, которую сыграли генералы Рузский и Алексеев. Телеграмма Алексеева главнокомандующим была сформулирована таким образом, что у них не оставалось другого выбора, как высказаться за отречение. В ней говорилось, что если главнокомандующие разделяют взгляд Алексеева и Родзянко, то им следует «телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству» об отречении. При этом ни слова не упоминалось о том, что следует делать, если они этого взгляда не разделяют. Не разделял его генерал Сахаров, заместитель командующего Румынским фронтом, он задержался ответить до тех пор, пока не высказались все остальные. Он считал требования председателя Думы «гнусными». Однако и он выступил адвокатом отречения, пока Дума, настаивая на своих преступных притязаниях - так он выражался, - не предъявила притязаний еще более гнусных. Сахаров не объясняет, что именно он имеет в виду, но, очевидно, думал он о двух вещах, которые никем упомянуты не были, хотя несомненно занимали многие умы. Во-первых, речь шла о безопасности императрицы и царских детей, которых болезнь держала в Царском Селе. Во-вторых, думали о том, что если армия откажется поддерживать требования общественных организаций, то последние могут прекратить снабжение армии. В связи с этим большое значение обретает тот факт, что 28 февраля Алексеев не захотел подчинить своей власти и военизировать железные дороги. Хоть он и не слишком сочувствовал замыслам либералов, признавая, тем не менее, полезность общественных организаций в работе по снабжению, но в критические дни, с 28 февраля по 2 марта, он поддержал именно их.

Прошло, однако, всего несколько часов после отречения - и Алексеев заколебался. В 6 часов утра 3 марта 36 в циркулярном сообщении всем главнокомандующим о событиях, последовавших вслед за отречением, Алексеев писал (телегр. 1918), что левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление на председателя Думы, сообщения которого «недостаточно искренни и чистосердечны». Лукомский рассказывает, что, отправив телеграмму, Алексеев удалился в свой кабинет и сказал ему: «Я никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых людей, что пошел за ними и что послал телеграмму об отречении императора главнокомандующим» 37 . Это рассказ настолько поразительный, что в нем можно было бы и усомниться, если бы он полностью не подтверждался именно вышеупомянутой телеграммой № 1918. Дело в том, что как только стали ясны необратимые последствия его поступка 2 марта, Алексеев понял, что в действиях своих основывался на неполной и искаженной информации о положении в Петрограде. Более того, он чувствовал, что его провели и заставили играть в чужой игре. Разочарование его было сильным и глубоким, не покидало его, верно, и чувство вины, хоть он и скрыл его от внешнего мира.

Но как же он мог дать так себя обмануть? Ведь он неплохо разбирался в людях и уже прежде имел дело с Родзянко. Возможно, объяснение - в собственном его характере. Он знал о заговорах против царя и скрывал это от него. Знание это, должно быть, сильно тяготило его совесть, так как, если бы гучковский переворот действительно произошел, он легко мог повести к цареубийству, за которое Алексеев оказался бы нравственно ответственным. Если же можно убедить императора отречься добровольно, то такая опасность тем самым предупреждается, и одновременно все военные и чиновники освобождаются от присяги. Он (а может быть и великий князь Николай Николаевич), по всей вероятности, видел в решении Родзянко возможность избавиться от ответственности, которая грозила стать невыносимой с точки зрения нравственной и религиозной. Это и объясняет готовность, с которой он принял «недостоверную информацию», полученную от Родзянко 1 марта.

Мельгунов теорию об «обманутых генералах» считал преувеличением. Он полагал, что генералы прекрасно понимали, что Дума не имеет никакой власти над революционным движением. Ибо непоследовательность Родзянко, который одновременно и настаивает, чтобы выполняли его указания, и говорит, что боится ареста, не могла не возбудить подозрений.

Может быть Мельгунов и прав. Но в одном генералов бесспорно обманули: они действительно верили, что Родзянко нужно правительство, ответственное перед Думой, что он не позволит, чтобы вся власть - законодательная, исполнительная и судебная - сосредоточена была в руках членов Временного правительства, над которыми не властна ни Дума, ни ее Комитет. Тому есть документальные доказательства. В архиве генерал-губернатора Финляндии в Хельсинки сохранился текст призыва главнокомандующего Северным фронтом Рузского к населению этой области. Призыв подписан был 4 марта и послан в Хельсинки, где его перевели на финский язык. Однако, с опубликованием его медлили, и в конце концов 7 марта, в 6 часов вечера, отменили. Текст этот тем не менее показывает, каково было, по мнению Рузского, «основное изменение», имевшее место во «внутреннем управлении нашей страной»:

«Исполнительная власть передана правительству, которое ответственно перед законодательными учреждениями и которое состоит из лиц, избранных народом и объединяемых горячим желанием организовать внутреннюю жизнь страны и предоставить все необходимое для армии и для гражданского населения. В то же время члены Государственной Думы сформировали Комитет, чтобы создать новые основы управления страной. Великий князь Николай Николаевич, имя которого как военачальника известно каждому гражданину, вновь поставлен во главе армии».

После призыва к населению соблюдать порядок, чтобы не ставить под угрозу снабжение армии, после напоминания железнодорожным служащим об их патриотическом долге, Рузский заканчивает следующими словами:

«Пусть каждый гражданин исполнит свои обязанности максимально спокойно и неукоснительно, так чтобы в сотрудничестве с союзниками армия наша легче могла довести войну до победного конца и жизнь нашего государства могла развиваться в полном доверии к избранным представителям русского народа, членам Государственной Думы и ответственного перед ней правительства»[§].

Подписывая 4 марта этот призыв, Рузский должен был уже знать об отречении великого князя Михаила и о предложении созвать Учредительное Собрание. Однако ни об одном из этих фактов нет упоминания в его призыве. Все сказанное основано на информации, полученной от Родзянко в разговоре, который произошел 3 марта между 6 и 7 вечера по аппарату Хьюза.

Как только Родзянко узнал, что Николай II отрекся от престола за себя и за сына и что, следовательно, императором стал великий князь Михаил, он попросил и Алексеева, и Рузского остановить обнародование подписанного в Пскове манифеста. Рано утром 3-го он передал Рузскому:

Дело в том, что с великим трудом удалось удержать более или менее в приличных рамках революционное движение, но положение еще не пришло в себя и весьма возможна гражданская война. С регентством великого князя и воцарением наследника цесаревича помирились бы может быть, но воцарение его (т.е. великого князя), как императора, абсолютно неприемлемо.

Когда Рузский высказал неудовольствие по поводу того, что представители Думы не подняли этого вопроса накануне, Родзянко объяснил, что

депутатов винить нельзя. Вспыхнул неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому еще подобных я не видел и которые, конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики и которые все свои мужицкие требования нашли полезным теперь заявить. Только слышно было в толпе - «земли и воли», «долой династию», «долой Романовых», «долой офицеров» и начались во многих местах избиения офицеров 38 .

Никакого избиения офицеров не начиналось после отъезда представителей Думы, и, разумеется, никаких новых мятежей не было в Петрограде. Родзянко, однако, пошел еще дальше. Развивая тему неожиданного мужицкого восстания, он утверждал, что только обещание Учредительного собрания и успокоило страсти и что «только тогда Петроград вздохнул свободно, и ночь прошла спокойно». У Рузского, по всей вероятности, были кое-какие сомнения по поводу полученной от Родзянко информации, и поэтому он выразил желание поговорить со Львовым, который, как ему было сказано, находился рядом с Родзянко. Но Родзянко отвечал, что все сказано и князь Львов ничего добавить не может,

оба мы твердо надеемся на Божью помощь, на величие и мощь России и на доблесть и стойкость армии, и, невзирая ни на какие препятствия, на победный конец войны.

Рузский, однако, не сдавался и хотел точно узнать, в руках каких людей и каких учреждений находится сейчас государственная власть. Ответ Родзянко гласил:

Все остается в таком виде: Верховный Совет; ответственное министерство; действия законодательных палат до разрешения вопроса о конституции Учредительным собранием.

Рузский, никогда в жизни не слыхавший о существовании Верховного Совета, как, впрочем, не слыхал о нем никогда никто, спросил, кто стоит во главе его, на что Родзянко отвечал:

Я ошибся. Не Верховный Совет, а Временный Комитет Государственной Думы, под моим председательством 39 .

Ничего нет удивительного в том, что Алексеев жаловался на недостаток искренности и чистосердечия в сообщениях председателя Думы. Лишь в последующие дни генералы поняли, что они не только не помогли Родзянко, на основании слов которого они действовали, укрепить свой авторитет и власть, но фактически содействовали созданию Временного правительства, не связанного никакой парламентской ответственностью и не способного (а также не намеренного) помешать революционному брожению кинуться на армию и фронт. Алексеев первым отдал себе отчет в том, что случилось, и сразу же попытался созвать совещание главнокомандующих фронтами. Это могло повести к созданию военной «хунты», которая могла стать важным фактором последующих событий. Рузский, однако, не поддержал этой инициативы Алексеева. Он считал, что командующим армиями обстановка внутри страны мало известна и поэтому запрашивать их мнение излишне. Это на месяцы задержало независимое вмешательство армии в русскую революцию. Алексеев не настаивал на своем плане, потому что ждал приезда Верховного Главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича. Когда последний приехал, Алексееву уже сообщили о решении Временного правительства отменить его назначение, поскольку члены семьи Романовых лишены были права служить при новом строе. Великого князя попросили подать в отставку, что он немедленно и сделал, перестав заниматься общественными делами.

В начале семидесятых годов по Владимиру бродили странные слухи: живет, дескать, в городе монархист, который у самого царя Николая II отречение принимал, а со всеми белогвардейскими генералами за руку здоровался.

Подобные разговоры казались сущим безумием: какой там монархист через полвека после Октябрьской революции, после того как страна с шумом отметила столетие со дня рождения Ленина ?!

Самое удивительное, что это была чистая правда. Посреди русских древностей и советской застройки доживал свой век не просто свидетель, а крупная фигура времен революции и Гражданской войны. Причем фигура эта всю свою жизнь положила на алтарь борьбы с большевиками.

Василий Витальевич Шульгин — удивительный человек. Трудно сказать, чего было в нем больше: расчетливости политика или авантюризма Остапа Бендера. Точно можно сказать, что жизнь его была похожа на приключенческий роман, порой превращавшийся в триллер.

Дмитрий Иванович Пихно, отчим Шульгина. Источник: Public Domain

«Антисемитом я стал на последнем курсе университета»

Он родился в Киеве 13 января 1878 года. Отцом его был историк Виталий Шульгин , умерший, когда сыну не было и года. Затем ушла из жизни и мать Васи: опеку над мальчиком взял на себя его отчим, экономист Дмитрий Пихно .

Учился Шульгин посредственно, был троечником, однако после гимназии поступил в Киевский Императорский университет святого Владимира для изучения права на юридическом факультете. Помогали связи отчима и дворянское происхождение.

Пихно был убежденным монархистом и националистом и передал подобные убеждения пасынку. В студенческих кругах, наоборот, царили революционные настроения: Шульгин в университете был «белой вороной».

«Антисемитом я стал на последнем курсе университета. И в этот же день, и по тем же причинам я стал „правым“, „консерватором“, „националистом“, „белым“, ну, словом, тем, что я есть сейчас», — говорил Шульгин о себе в зрелом возрасте.

К началу первой русской революции Шульгин был состоявшимся семейным человеком, имел свой бизнес, а в 1905 году стал активно печатать свои статьи в газете «Киевлянин», которую возглавлял некогда его отец, а в ту пору — отчим Дмитрий Пихно.

Лучший оратор Госдумы

Шульгин вступил в организацию «Союз русского народа», а затем примкнул к «Русскому народному союзу имени Михаила Архангела», который возглавлял самый известный черносотенец Владимир Пуришкевич .

Впрочем, радикализм Пуришкевича все-таки не был ему близок. Избравшись в Государственную думу, Шульгин перешел на более умеренные позиции. Будучи изначально противником парламентаризма, он со временем не просто начал считать народное представительство необходимым, но и сам стал одним из наиболее ярких ораторов в Госдуме.

Нетипичность Шульгина как черносотенца проявилась во время скандального дела Бейлиса, связанного с обвинениями евреев в ритуальных убийствах христианских детей. Шульгин со страниц «Киевлянина» прямо обвинил власти в фабрикации дела, из-за чего едва не оказался в тюрьме.

С началом Первой мировой войны он добровольцем ушел на фронт, был тяжело ранен под Перемышлем и после заведовал фронтовым питательно-перевязочным пунктом. С фронта в Петроград он ездил на заседания Госдумы.

Свидетель отречения

Встретив февраль 1917 года в странном амплуа либерального монархиста, недовольного политикой Николая II, Шульгин был категорическим противником революции. Даже больше: по словам Шульгина, «революция вызывает желание взяться за пулемёты».

Но в первые же дни беспорядков в Петрограде он начинает действовать, словно руководствуясь принципом «хочешь предотвратить — возглавь». Например, Шульгин своими пламенными речами обеспечил переход гарнизона Петропавловской крепости на сторону революционеров.

Его включили в состав Временного комитета Государственной думы, который, по сути, являлся штабом Февральской революции. В этом качестве вместе с Александром Гучковым он был командирован в Псков, где принял из рук Николая II акт об отречении. Этого монархисты не могли простить Шульгину до конца жизни.

Шульгин со служащим во время приезда к Николаю II за отречением. Псков, март 1917 г. Источник: Public Domain

Враг украинского национализма

Революционная волна, однако, вскоре оттеснила его на периферию, и он уехал в Киев, где творился еще больший хаос. Здесь в дело вступил фактор украинских националистов, с которыми Шульгин пытался бороться всеми силами, протестуя против планов «украинизации».

Шульгин был причастен к попытке мятежа генерала Корнилова и даже был арестован после его провала, однако его быстро выпустили на свободу.

После Октябрьской революции Шульгин отправился в Новочеркасск, где шло формирование первых белогвардейских частей. Но генерал Алексеев , занимавшийся этим вопросом, попросил Шульгина вернуться в Киев и вновь начать издавать газету, считая его более полезным в качестве пропагандиста.

Власть в Киеве переходила из рук в руки. Шульгин, арестованный большевиками, был ими же отпущен при отступлении. Судя по всему, зная его взгляды, красные решили не оставлять Шульгина на расправу украинским националистам.

Когда в феврале 1918 года Киев заняли германские войска, Шульгин закрыл свою газету, написав в последнем номере: «Так как мы немцев не звали, то мы не хотим пользоваться благами относительного спокойствия и некоторой политической свободы, которые немцы нам принесли. Мы на это не имеем права... Мы ваши враги. Мы можем быть вашими военнопленными, но вашими друзьями мы не будем до тех пор, пока идёт война».

Краткий триумф с последующим бегством

Агенты Франции и Великобритании оценили порыв Шульгина и предложили ему сотрудничество. Благодаря их помощи Шульгин стал создавать обширную агентурную сеть, получившую название «Азбука», позволявшую собирать информацию в том числе и на территории, занятой большевикам.

Он очень быстро наживал врагов. Монархисты не могли ему простить поездку в Псков, для большевиков он был идейным противником, а гетман Скоропадский и вовсе объявил его «личным врагом».

Выбравшись из Киева, он добрался до занятого белыми Екатеринодара, где издавал газету «Россия». Затем в Одессе он выступал в роли представителя Добровольческой армии, откуда был вынужден уехать после ссоры с французскими оккупационными властями.

Летом 1919 года белые взяли Киев: Шульгин вернулся домой с триумфом, возобновив выпуск своего «Киевлянина». Триумф был, однако, недолгим: в декабре 1919 года в город вошла Красная армия и Шульгину с трудом удалось выбраться в последний момент.

Он перебрался в Одессу, где пытался сплотить вокруг себя антибольшевистские силы, но насколько хорошим был Шульгин оратором, настолько же и неважным организатором. Созданная им после занятия Одессы красными подпольная организация была раскрыта, и бывшему депутату Госдумы снова пришлось бежать.

Портрет В.В.Шульгина в эмиграции, 1934 г. Источник: Public Domain

В паутине «Треста»

После окончательного поражения белых в Гражданской войне он перебрался в Константинополь. Шульгин потерял многих близких, включая двух старших сыновей. Один из них погиб, а о судьбе второго он ничего не знал несколько десятилетий. Только в шестидесятых Шульгину стало известно, что Вениамин , которого в семье звали Лялей, в середине двадцатых годов умер в СССР в психиатрической больнице.

В первые годы эмиграции Шульгин писал много публицистических работ, ратовал за продолжение борьбы, сотрудничал с Российским общевоинским союзом (РОВСом). По его заданию он нелегально отправился в СССР, где действовала организация, готовившая антибольшевистский переворот. После возвращения Шульгин написал книгу «Три столицы», в которой описал СССР времен расцвета НЭПа.

Книга получилась слишком комплиментарной к советской действительности, что многим в эмиграции не понравилось. А потом и вовсе грянул скандал: выяснилось, что подпольная организация в СССР была частью операции советских спецслужб под кодовым названием «Трест» и всю поездку Шульгин провел под плотной опекой сотрудников ГПУ.

Шульгин был потрясен: он до конца жизни не верил, что попался на удочку чекистов. Тем не менее от активной деятельности в эмиграции после скандала с «Трестом» он отошел.

25 лет вместо виселицы

В тридцатых Василий Витальевич заглянул в бездну: он был в числе тех русских эмигрантов, кто приветствовал приход Гитлера к власти и поначалу видел в нем способ освобождения России от большевиков. К счастью для себя, Шульгин успел вовремя отшатнуться, иначе его история, скорее всего, закончилась бы так же, как история генералов Краснова и Шкуро : присягнув Гитлеру, они в итоге в 1947 году были повешены в Лефортовской тюрьме.

Шульгин, живший в Югославии, после ее освобождения от немецкой оккупации был задержан и отправлен в Москву. Активного члена белогвардейской организации «Русский общевоинский союз» летом 1947 года приговорили к 25 годам заключения.

Он потом вспоминал, что кары, конечно, ждал, но не такой суровой, рассчитывая, что ему, с учетом возраста и того, что времени с момента его активной деятельности минуло немало, дадут года три.

Сидел Шульгин во Владимирском централе вместе с немецкими и японскими генералами, попавшими в опалу большевиками и другими заметными персонами.

Фото Шульгина из материалов следственного дела.

В 1921 году на одной из станций берлинского метро случилось происшествие: один весьма пожилой русский поколотил другого немолодого русского зонтиком. Зонтик был в руках монархиста Таборицкого, а досталось «октябристу», председалтелю III Государственной Думы Александру Ивановичу Гучкову. Вообще-то, Гучков всю жизнь славился как бретер. Но на этот раз дуэли не состоялось. Почему – непонятно. То ли сказывалось нездоровье и 59 лет. А скорее – он просто смертельно устал. Русские эмигранты, хоть и рассредоточенные по Европе, но все же «варившиеся в одном котле», были настроены против него. За то, что он вместе с Шульгиным (кстати, ярым монархистом) ездил 3 марта 1917 года в Псков принимать из рук государя императора отречение. Как это часто и бывает, этой публике легче всего было переживать свою личную трагедию, найдя виноватого. Никто и знать не хотел, как было дело и какова на самом деле степень влияния Гучкова на отречение. Никто и думать не хотел, что случилось бы прямо в феврале, если бы это отречение не было привезено в Петроград. Возможно, они просто не успели бы уехать в эмиграцию… А, впрочем, откуда им было знать? Мемуары свидетелей событий (почти в точности совпадающие друг с другом во всем, за исключением каких-то совсем уж незначительных мелочей и, кроме того, повторяющие протокол встречи Гучкова и Шульгина с государем в Пскове 3 марта 1917 года) были написаны несколько позже, протоколы обнародованы тем более не сразу. Эти воспоминания написали люди самых разных политических взглядов, друг другу отнюдь не симпатизировавшие, скорее враждовавшие друг с другом. Тем объективнее выглядят их свидетельства. Предоставим же слово им, чтобы понять, что вообще произошло 3 марта 1917 года…

Отречение

Из книги «Как произошел переворот в России» генерала Дубенского, царского историографа в Ставке и ярого монархиста:

<Псков, 3 марта 1917 года> «Часов около 10 вечера флигель-адъютант полковник Мордвинов, полковник герцог Лейхтенбергский и я вышли на платформу, к которой должен был прибыть депутатские поезд. Через несколько минут он подошел. Из ярко освещенного вагона салона выскочили два солдата с красными бантами и винтовками и стали по бокам входной лестницы вагона. По-видимому, это были не солдаты, а вероятно рабочие в солдатской форме, так неумело они держали ружья, отдавая честь «депутатам». Затем из вагона стали спускаться сначала Гучков, за ним Шульгин, оба в зимних пальто. Гучков обратился к нам с вопросом, как пройти к генералу Рузскому но ему, кажется, полковник Мордвинов сказал, что им надлежит следовать прямо в вагон его величества.

Мы все двинулись к царскому поезду, который находился тут же, шагах в 15 – 20. Впереди шел, наклонив голову и косолапо ступая, Гучков, за ним, подняв голову вверх, в котиковой шапочке Шульгин. Они поднялись в вагон государя, разделись и прошли в салон. При этом свидании его величества с депутатами присутствовали министр императорского двора генерал-адъютант граф Фредерике, генерал-адъютант Рузский, его начальник штаба генерал Данилов, кажется начальник снабжения северного фронта генерал Саввич, дворцовый комендант генерал Воейков и начальник военно-походной канцелярии генерал Нарышкин.

По виду Шульгин, да и Гучков казались смущенными и конфузливо держались в ожидании выхода государя.

Через несколько минут появился его величество, поздоровался со всеми, пригласил сесть всех за стол у углового Дивана. Государь спросил депутатов, как они доехали. Гучков ответил, что отбытие их из Петрограда, ввиду волнений среди рабочих, было затруднительно. Затем само заседание продолжалось недолго. Его величество еще днем решил оставить престол, и теперь государь желал лично подтвердить акт отречения депутатам и передать им манифест для обнародования.

Вернемся на 3 дня назад

Из воспоминаний полковника Мордвинова, тоже сопровождавшего царя в поезде, выехавшем из Ставки в Царское Село, но наткнувшемся на перекрытые восставшими пути. В данный момент они делают вторую попытку пробиться в Царское – на этот раз через Гатчину:

<28 февраля 1917 года, вторник> «Отделение, в котором помещалось сопровождавшее нас Железнодорожное начальство, было пусто – все были на Платформе. На столе лежала брошенная служебная телеграмма. Я машинально взял ее и прочел: какой-то поручик Греков – называвший себя комендантом Николаевского вокзала, – в резких выражениях и, кажется, с угрозами за неисполнение, приказывал, чтобы императорский поезд, без захода в Царское был направлен прямым маршрутом в Петроград на Николаевский вокзал в его распоряжение.

Я вышел снова на платформу и увидел нашего общего любимца, инженера М. Ежова, начальника императорских поездов. Он мне подтвердил, что действительно телеграмма неведомого поручика Грекова была разослана по всей дороге и что, конечно, на нее никто не обращает внимания. Он добавил, что Тосна и Гатчина, через которые нам приходилось сворачивать на Царское, лишь только по слухам заняты бунтующими и теперь идет проверка этих слухов.

Поезд двигался, как мне показалось, более быстро, чем обыкновенно. «Слава богу», – подумал я, – «несмотря не строжайший приказ Грекова, мы все же двигаемся, куда хотим, и скоро будем дома, а не на Николаевском вокзале с его обнаглевшими запасными <восставшими запасными полками, захватившими вокзалы в Петрограде>».

Я выглянул в окошко, надеясь издали разглядеть купола Гатчинского собора, и к изумлению увидел не хорошо знакомые мне окрестности Гатчины, а совершенно неизвестную местность; к тому же поезд двигался не к Петрограду и Гатчине, а в совершенно обратном направлении.

Встревоженный, я вышел в коридор и натолкнулся на генерала Воейкова, в шинели, проходившего из служебного вагона в свое купэ. «Владимир Николаевич, что такое, почему мы едем назад и куда?» – спросил я его. – «Молчите, молчите, не ваше дело», – как-будто шутливо, но с сильным раздражением ответил он и скрылся в своем купэ. <…> Коридор вагона был пуст, купэ были закрыты; все спали, и только у моего соседа, командира конвоя, графа Граббе, слышалось какое-то движение. Он видимо не спал. Я вошел к нему и узнал, что вскоре после моего возвращения в вагон получилось подтверждение, что Любань уже занята большою толпою взбунтовавшихся солдат, вероятно, испортивших путь, и что проехать через Тосну будет нельзя. Было решено поэтому вернуться назад в Бологое и кружным путем через Старую Руссу, Дно и Вырицу проехать в Царское Село.

Началась среда, 1 марта, новый тяжелый день, когда томительные передвижения не облегчались уже ни надеждой на скорое окончание бунта, ни мыслью о скором свидании с семьей.

<…> До прибытия нашего на станцию Старой Руссы никаких предположений о перемене нашего маршрута на Псков не было и лишь по приезде на эту станцию получилось известие, что мост по Виндавской дороге якобы испорчен или ненадежен, и только тогда было решено двигаться на Псков и оттуда по Варшавской дороге прямым путем через Лугу и Гатчину на Царское Село.

Тогда была послана и новая телеграмма Родзянко, уведомлявшая о перемене маршрута и снова предлагавшая ему выехать навстречу в Псков. В этом городе находился штаб северного фронта, генерала Рузского, и оттуда можно было связаться прямым проводом с Петроградом, ставкой и Царским Селом и выйти, наконец, из той тревожной неизвестности, которая нас окружала с вчерашнего вечера. <…>

Был уже вечер, около семи с половиной часов, когда императорский поезд подходил к Пскову. Будучи дежурным флигель-адъютантом, я стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе собиравшегося для встречи государя, на ней не было. Поезд остановился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой-то офицер, посмотрел на наш поезд и скрылся. Еще прошло несколько минут, и я увидел, наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сторону. Рузский шел медленно, как бы нехотя и, как нам всем невольно показалось, будто нарочно не спеша. Голова его, видимо в раздумьи, была низко опущена. За ним, немного отступя, генерал Данилов и еще два-три офицера из его штаба. Сейчас же было доложено, и государь его принял.

«Вам все-таки вряд ли удастся скоро проехать в Царское», сказал Данилов, «вероятно придется здесь выжидать или вернуться в Ставку. По дороге, неспокойно и только что получилось известие, что в Луге вспыхнули беспорядки и город во власти бунтующих солдат».

Об отъезде Родзянко в Псков в штабе ничего не было известно; он оставался еще в Петрограде; но были получены от него телеграммы, что в городе началось избиение офицеров и возникло якобы страшное возбуждение против государя и что весь Петроград находится во власти взбунтовавшихся запасных.

Рузский недолго оставался у государя и вскоре пришел к нам, кажется, в купэ Долгорукова и, как сейчас помню, в раздраженном утомлении откинулся на спинку дивана. Граф Фредерике и мы столпились около него, желая узнать, что происходит по его сведениям в Петрограде и какое его мнение о всем происходящем. «Теперь уже трудно что-нибудь сделать, — с раздраженной досадой говорил Рузский, — давно настаивали на реформах, которых вся страна требовала. Не слушались… голос хлыста Распутина имел больший вес… вот и дошли до Протопопова, до неизвестного премьера Голицына, до всего того, что сейчас… Посылать войска в Петроград уже поздно, выйдет лишнее кровопролитие и лишнее раздражение. Надо их вернуть»…

«Меня удивляет, при чем тут Распутин», спокойно возразил граф Фредерике. «Какое он мог иметь влияние на дела? Я, например, даже совершенно его не знал». «О вас, граф, никто не говорит, вы были в стороне», вставил Рузский. «Что же по вашему теперь делать?» спросило несколько голосов. «Что делать?», переспросил Рузский, «теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя».

<…> В тот же вечер мы узнали, что государь выразил согласие на назначение ответственного министерства уже вполне по выбору председателя думы, о чем Рузский также собирался сообщить Родзянко (председателю государственной думы – прим. СДГ) . Вот все, что сделалось нам известным в этот день. Приходилось ждать результатов переговоров.

Утром, в четверг, 2-го марта, проснувшись очень рано, я позвонил моего старика Лукзена и спросил у него, нет ли каких-либо указаний об отъезде и в котором часу отойдет наш поезд. Он мне сказал, что пока никаких распоряжений об этом отдано не было, и что по словам скорохода, мы вряд ли ранее вечера уедем из Пскова. Это меня встревожило, я быстро оделся и отправился пить утренний кофе в столовую. В ней находились уже Кира Нарышкин, Валя Долгорукий и профессор Федоров. Они, как и я, ничего не знали ни об отъезде, ни о переговорах Рузского и высказывали предположение, что, вероятно, прямой провод был испорчен и переговоры поэтому не могли состояться.

Государь вышел позднее обыкновенного. Он был бледен и, как казалось по липу, очень плохо спят, но был спокоен и приветлив, как всегда. Его величество недолго оставался с нами в столовой и, сказав, что ожидает Рузского, удалился к себе. Скоро появился и Рузский и был сейчас же принят государем, мы же продолжали томиться в неизвестности почти до самого завтрака, когда, не помню от кого, мы узнали, что Рузскому после долгих попыток лишь поздно ночью удалось, наконец, соединиться с Родзянко. Родзянко сообщал, что не может приехать, так как присутствие его в Петрограде необходимо, так как царит всеобщая анархия и слушаются лишь его одного. Все министры арестованы и по его приказанию переведены в крепость. На уведомление о согласии его величества на сформирование ответственного министерства Родзянко отвечал, что «уже слишком поздно, так как время упущено. Эта мера могла бы улучшить положение два дня назад, а теперь уже ничто не может сдержать народные страсти».

После завтрака, к которому никто приглашен не был, распространился слух, что вместо Родзянки к нам для каких-то переговоров выезжают члены Думы Шульгин и Гучков, но прибудут в Псков только вечером. Присутствие в этой депутации Шульгина, которого я хотя и не знал лично, но который был мне известен по своим твердым монархическим убеждениям, помню, меня даже отчасти успокоило. Было уже около половины третьего дня. Я спросил у проходившего мимо скорохода Климова, не собирается ли государь выйти в это обычное время на прогулку, но Климов сказал, что к его величеству прошли только что генерал Рузский и еще два штабных генерала с бумагами, вероятно, для доклада о положении на фронте, и что государь их принимает не у себя в кабинете, а в салоне.

Не помню, сколько времени мы провели в вялых разговорах, строя разные предположения о создавшейся неопределенности, когда возвращавшийся из вагона государя граф Фредерике остановился в коридоре у дверей нашего купэ и почти обыкновенным голосом по-французски сказал «Savez vous, l’Empereur a abdique» («Вы знаете, император отрекся» — прим.СДГ).

Слова эти заставили нас всех вскочить…

Что за бумаги принес царю Рузский

Так что это были за бумаги, которые убедили царя отречься?

Телеграмма на имя Николая II от генерала Алексеева, начальника штаба армий: ««Всеподданнейше представляю вашему императорскому величеству полученные мною на имя вашего императорского величества телеграммы:

От великого князя Николая Николаевича:

«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения династии, вызывает принятие сверхмеры.

Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему.

Осенив себя крестным знаменьем, передайте ему – ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю бога подкрепить и направить вас. Генерал-адъютант Николай».

От генерал-адъютанта Брусилова:

«Прошу вас доложить государю императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому престолу, что, в данную минуту, единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, – отказаться от престола в пользу государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другого исхода нет; необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного наследника. Генерал-адъютант Брусилов».

От генерал-адъютанта Эверта.

«Ваше императорское величество, начальник штаба вашего величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве и результат переговоров генерал-адъютанта Рузского с председателем государственной думы.

Ваше величество, на армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России от несомненного порабощения злейших врагов родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких.

Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага. При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный вашему величеству верноподданный умоляет ваше величество, во имя спасения родины и династии, принять решение, согласованное с заявлением председателя государственной думы, выраженном им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно видимо способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии. Генерал-адъютант Эверт».

Всеподданнейше докладываю эти телеграммы вашему императорскому величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое господь бог внушит вам; промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальнейшее сохранение воинской дисциплины нельзя.

Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России и развал ее.

Ваше императорское величество горячо любите родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжелого положения.

В ответ на это царь написал две краткие телеграммы. Первая — Родзянко: «Председателю государственной думы. Петроград. Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регенстве брата моего великого князя Михаила Александровича. Николай». Вторая: Алексееву: «Наштаверх. Ставка. Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына.

Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай».

В последний момент царя уговорили не отправлять этих телеграмм до приезда депутатов. Впрочем, появилось еще одно обстоятельство, заставившее Николая II повременить с отправкой этих телеграмм, чтобы несколько скорректировать детали отречения. Дело в том, что к нему пришел лейб-хирург профессор Сергей Петрович Фёдоров, много лет лечивший наследника. Обратимся к мемуарам княгини Ольги Палей, которой рассказывали об этой встрече: «Государь своего врача профессора Федорова и сказал ему: «В другое время я не задал бы вам подобного вопроса, но теперь момент очень серьезен, и я прошу вас ответить мне с полной откровенностью: будет ли мой сын жить и сможет ли он когда-нибудь царствовать?» — «Ваше величество, — ответил Фёдоров, — я должен признаться вам, что его императорское высочество наследник не доживет и до шестнадцати лет»… Получив этот удар прямо в сердце, государь принял непоколебимое решение. Тот самый монарх, который столько колебался, дать или не дать конституцию или даже ответственное министерство, одним росчерком пера подписал акт огромной важности, гибельные последствия которого для России неисчислимы».

Мемуары Дубенского дополняют этот рассказ: «Разговор этот очень знаменателен, так как после того, как государь узнал, что наследник не излечим; его величество решил отказаться от престола не только за себя, но и за сына. По этому вопросу государь сказал следующее: «Мне и императрица тоже говорила, что у них в семье та болезнь, которою страдает Алексей, считается неизлечимой. В Гессенском доме болезнь эта идет по мужской линии. Я не могу при таких обстоятельствах оставить одного больного сына и расстаться с ним».

А что в Петрограде

По воспоминаниям Василия Витальевича Шульгина, депутата IV Думы, ярого монархиста, приверженца абсолютистского самодержавного строя и верного слуги царя-батюшки (вспомним характеристику, данную Шульгину Дубенским). Революцию он не только не принял, но сделал все, чтобы ее предотвратить (впрочем, как и Гучков, весь смысл существования партии которого — «17 октября», заключался в недопущении революции как явления безусловно деструктивного и губительного для страны). Вот что записал Шульгин в дни восстания в петербурге: «С первого же мгновения (восстания в Петербурге в феврале 1917 – прим.СДГ) отвращение залило мою душу, и с тех пор не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции. Бесконечная струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица. Но сколько их ни было - у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное. Боже, как это было гадко! Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство… Пулеметов! Пулеметов - вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя. Увы - этот зверь был… его величество русский народ».

Но. Как мы видели по телеграммам генералов, даже люди, придерживавшиеся таких взглядов, понимали: пулеметы-пулеметами, но это – потом, а сейчас надо сместить, наконец, с трона человека, который до всего этого и довел. Шульгин пишет:

«Мысль об отречении государя созревала в умах и сердцах как-то сама по себе. Она росла из ненависти к монарху, не говоря о всех прочих чувствах, которыми день и ночь хлестала нам в лицо революционная толпа. На третий день революции вопрос о том, может ли царствовать дальше государь, которому безнаказанно брошены в лицо все оскорбления, был уже, очевидно, решен в глубине души каждого из нас.

В эту ночь он вспыхивал несколько раз по поводу этих узеньких ленточек (телеграмм – прим.СДГ ), которые сворачивал в руках Родзянко, читая. Ужасные ленточки! Эти ленточки были нитью, связывавшей нас с армией, с той армией, о которой мы столько заботились, для которой мы пошли на все. Ведь смысл похода на правительство с 1915 года был один: чтобы армия сохранилась, чтобы армия дралась… И вот теперь по этим ленточками надо было решить, как поступить… Что для нее сделать?

Кажется, в четвертом часу ночи вторично приехал Гучков. Он был сильно расстроен. Только что рядом с ним в автомобиле убили князя Вяземского. Из каких-то казарм обстреляли «офицера».

И тут, собственно, это и решилось. Нас было в это время неполный состав. Были – Родзянко, Милюков, я – остальных не помню… Но помню, что ни Керенского, ни Чхеидзе не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно. Он сказал приблизительно следующее:

«Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземского убили только потому, что он офицер. Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной Думы: они просто спрятались сюда, они умоляют спасти их… Надо на что-нибудь решиться. На что-то большое, что могло бы произвести впечатление. Что дало бы исход… что могло бы вывести из ужасного положения с наименьшими потерями… В этом хаосе, во всем, что делается, надо прежде всего думать о том, чтобы спасти монархию… Без монархии Россия не может жить! Но, видимо, нынешнему государю царствовать больше нельзя. Высочайшее повеление от его лица – уже не повеление: его не исполнят… Если это так, то можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выхода и сам расправится с монархией… Меж тем, это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук».

Родзянко сказал: «Я должен был сегодня утром ехать к государю… Но меня не пустили… Они объявили мне, что не пустят поезда, и требовали, чтобы я ехал с Чхеидзе (левый, меньшевик – прим.СДГ ) и батальоном солдат».

«Я это знаю, – сказал Гучков, – поэтому действовать надо иначе. Надо действовать тайно и быстро, никого не спрашивая, ни с кем не советуясь. Надо поставить их перед свершившимся фактом. Надо дать России нового государя. Надо под этим новым знаменем собрать то, что можно собрать для отпора. Я предлагаю немедленно ехать к государю и привезти отречение в пользу наследника. Если вы согласны и если вы меня уполномачиваете, я поеду… Но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь».

Произошла пауза, после которой я сказал: «Я поеду с вами». Я отлично понимал, почему я еду. Я чувствовал, что отречение случится неизбежно, и чувствовал, что невозможно поставить государя лицом к лицу с Чхеидзе… Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии. Кроме того, было еще другое соображение. Я знал, что офицеров будут убивать именно за то, что они монархисты, за то, что они захотят исполнить свой долг присяги царствующему императору до конца. Это, конечно, относится к лучшим офицерам. Худшие приспособятся. И вот для этих лучших надо было, чтобы сам государь освободил их от присяги, от обязанности повиноваться ему. Он только один мог спасти настоящих офицеров, которые нужны были как никогда. Я знал, что в случае отречения революции как бы не будет. Государь отречется от престола по собственному желанию, власть перейдет к регенту, который назначит новое правительство. Государственная Дума, подчинившаяся указу о роспуске и подхватившая власть только потому, что старые министры разбежались, – передаст эту власть новому правительству. Юридически революции не будет!»

Вот с чем ехали они в Псков к государю, эти двое, которых пустая и бессмысленная толпа (как это обычно и бывает с толпой) обвинила в революции.

Отречение (продолжение)

Продолжаем рассказ о том, что происходило в купэ царского поезда 3 марта. Лучше всего об этом – у Шульгина. При том, что по фактуре его рассказ на удивление совпадает с протоколом, который вел генерал Нарышкин. На удивление – потому что Шульгин-то писал по памяти, далеко не сразу после событий. И тем не менее, он запомнил все точно:

«Это был большой вагон-гостиная. Зеленый шелк по стенам, несколько столов… Старый, худой, высокий желтовато-седой генерал с аксельбантами. Это был барон Фредерикс: «Государь император сейчас выйдет. Его величество в другом вагоне». Стало еще безотраднее и тяжелее…

В дверях появился государь. Он был в серой черкеске. Я не ожидал его увидеть таким. Лицо? Оно было спокойно. Мы поклонились. Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение это было скорее дружелюбно. Жестом государь пригласил нас сесть… Государь занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я – рядом с Гучковым, наискось от государя. Против царя был барон Фредерике. Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил негладко… и глухо. <…> О том, что происходит в Петрограде, … слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, Гучкове, сидящему. Как будто бы совести своей говорил. Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил то, что мы все видели в Петрограде. Другого он не мог сказать. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия…

Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Я не спускал с него глаз. Он изменился сильно с тех пор… Похудел… Но не в этом было дело… А дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. <…> Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: эта длинная речь – лишняя.

В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною. Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что может быть единственным выходом из положения было бы отречение от престола. Генерал Рузский наклонился ко мне и стал шептать: «По шоссе из Петрограда движутся сюда вооруженные грузовики. Неужели же ваши?.. Из Государственной Думы?» Меня это предположение оскорбило. Я ответил шопотом, но резко: «Как это вам могло прийти в голову?» Он понял. «Ну, слава Богу, простите… Я приказал их задержать». Гучков продолжал говорить об отречении. Генерал Рузский прошептал мне: «Это дело решенное. Вчера был трудный день… Буря была». «И, помолясь Богу», – говорил Гучков. При этих словах по лицу государя впервые пробежало что-то… Он повернул голову и посмотрел на Гучкова с таким видом, который как бы выражал: этого можно было бы и не говорить. Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов Александра Ивановича, голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой – гвардейский: «Я принял решение отречься от престола. До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца». Последнюю фразу он сказал тише…

У Шульгина в воспоминаниях кое-чего не хватает: а именно момента, когда царь окончательно решил, что сына в качестве наследника заменит братом. Этот момент, хоть и с чужих слов, описывает генерал Лукомский: «Как мне впоследствии передавал генерал Рузский, в последнюю минуту, уже взяв для подписи перо, государь спросил, обращаясь к Гучкову, можно ли будет ему жить в Крыму. Гучков ответил, что это невозможно; что государю нужно будет немедленно уехать заграницу. «А могу ли я тогда взять с собой наследника?» – спросил государь. Гучков ответил, что и этого нельзя; что новый государь, при регенте, должен оставаться в России. Государь тогда сказал, что, ради пользы родины, он готов на какие угодно жертвы, но расстаться с сыном – это выше его сил; что на это он согласиться не может. После этого государь решил отречься от престола и за себя и за наследника, а престол передать своему брату великому князю Михаилу Александровичу».

Дальше – опять рассказывает Шульгин: «К этому мы не были готовы. Кажется, А. И. пробовал представить некоторые возражения. Кажется, я просил четверть часа – посоветоваться с Гучковым. Но это почему-то не вышло. И мы согласились, если это можно назвать согласием, тут же. Но за это время сколько мыслей пронеслось, обгоняя одна другую…

Во-первых, как мы могли не согласиться? Мы приехали сказать царю мнение Комитета Государственной Думы. Это мнение совпало с решением его собственным. А если бы не совпало? Что мы могли бы сделать? Мы уехали бы обратно, если бы нас отпустили. Ибо мы ведь не вступали на путь «тайного насилия», которое практиковалось в XVIII веке и в начале Х1Х-го. Решение царя совпало в главном, но разошлось в частностях. Алексей или Михаил перед основным фактом – отречением – все же была частность. Кроме того, каждый миг был дорог. И не только потому, что по шоссе движутся вооруженные грузовики, которых мы достаточно насмотрелись в Петрограде, и знали, что это такое, и которые генерал Рузский приказал остановить (но остановят ли?). И тогда что они сделают, эти вооруженные грузовики, движущиеся по всем дорогам? Наверное, и в Царское Село летят – проклятые. И сделались у меня: «Мальчики кровавые в глазах». И при этом с каждой минутой революционный сброд в Петрограде становится наглее, и, следовательно, требования его будут расти. Может быть, сейчас еще можно спасти монархию, но надо думать и о том, чтобы спасти хотя бы жизнь членам династии.

Все это, перебивая одно другое, пронеслось, как бывает в такие минуты. Как будто не я думал, а кто-то другой за меня, более быстро соображающий. И мы «согласились». Государь встал. Все поднялись. Гучков передал государю «набросок». Государь взял его и вышел. Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу: «Вот текст». Это были две или три четвертушки – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке. Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль и еще что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни уже лишилось способности что-нибудь чувствовать… Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают. Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли!

Затем я просил государя: «Ваше величество, Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича сегодня в 3 часа дня. Было бы желательно, чтобы именно это время было обозначено здесь, ибо в эту минуту вы приняли решение». Я не хотел, чтобы когда-нибудь, кто-нибудь мог сказать, что манифест «вырван»… Я видел, что государь меня понял и, по-видимому, это совершенно совпало и с его желанием, потому что он сейчас же согласился и написал: «2 марта, 15 часов», то есть 3 часа дня… Часы показывали в это время начало двенадцатого ночи…

Потом мы, не помню по чьей инициативе, начали говорить о верховном главнокомандующем и о председателе совета министров. Тут память мне изменяет. Я не помню, было ли написано назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим при нас, или же нам было сказано, что это уже сделано. Но я ясно помню, как государь написал при нас указ правительствующему сенату о назначении председателя совета министров. Это государь писал у другого столика и спросил: «Кого вы думаете?». Мы сказали: «Князя Львова». Государь сказал какой-то особой интонацией, – я не могу этого передать: «Ах, – Львов? Хорошо – Львова… Он написал и подписал». Время, по моей же просьбе, было поставлено для действительности акта двумя часами раньше отречения, т.е. 13 часов.

Государь встал. Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там – ближе к выходу. Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать. И у меня вырвалось: «Ах, ваше величество… Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого»… Я не договорил. Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще: «Вы думаете – обошлось бы?»

Обошлось бы… Теперь я этого не думаю. Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то-есть, после нашего великого отступления, – может быть и обошлось бы…

В тот день приближенные царя – вернее, уже бывшего царя, отметили независимо друг от друга одну не то чтобы даже странность… Одну деталь. К анемичному спокойствию Николая во всех ситуациях все в общем-то привыкли. Но все же тут обстоятельства были явно экстраординарные, судьбоносные… Любой взволнуется. Но он оставался таким же, как всегда, и это поражало. Из показаний генерала Дубенского на допросе в Чрезвычайной Комиссии Временного Правительства (возможно, показания записаны , служившим в комиссии редактором стенографических отчетов): «Никак не могу объяснить его отношения <к отречению и вообще, февральским событиям>. Это такой фаталист, что я не могу себе представить. Он всегда ровно, как будто равнодушно, относился, сегодня, как вчера. Вот маленькая подробность: когда случилось отречение, я был совершенно расстроен, я стоял у окна и просто не мог удержаться от того, чтобы, простите, не заплакать. Все-таки я старый человек. Мимо моего окна идет государь с Лейхтенбергским, посмотрел на меня весело, кивнул и отдал честь. Это было через полчаса после того, как он послал телеграмму с отречением от престола».

Полковник Мордвинов: <описывает дневное чаепитие 2-го марта, когда царь уже принял решение об отречении>. «Я сейчас же почувствовал, что и этот час нашего обычного общения с государем пройдет точно так же, как и подобные часы минувших «обыкновенных» дней… Шел самый незначительный разговор, прерывавшийся на этот раз только более продолжительными паузами… Государь сидел, спокойный, ровный, поддерживал разговор».

Снова Петроград

И это было еще не все. Манифест об отречении еще нужно было довезти до места. Предоставим слово депутату Думы, профессору Ломоносову.

«Ясное морозное утро, но уже в воздухе чувствуется весна. Измайловский весь увешан флагами. Народа масса, и чем ближе к вокзалу, тем толпа все гуще и гуще. Медленно пробирается автомобиль среди этого живого моря к вокзалу со стороны прибытия поездов. Вдруг мне навстречу слева Лебедев, медленно идущий в своей щегольской шубе с поднятым воротником. Испускаю радостный крик, но он делает мне тревожно отрицательные знаки. Приказываю автомобилю повернуться. Сделать это в толпе не легко. Наконец повернулся и за мостом, там где был убит Плеве, нагоняем Лебедева. Влезает. Вид у него сильно озабоченный.

– Где же акт, где Гучков?

– Акт вот, – хрипло шепчет Лебедев, суя мне в руку какую-то бумагу. – Гучков арестован рабочими.

– Что?.. – спросил я заплетающимся языком, суя в боковой карман тужурки акт отречения.

– В министерстве расскажу.

Молча входим в кабинет к Бубликову (министру транспорта – прим.СДГ ); там сидит Добровольский. <…> Они представляют полную противоположность. Спокойный, даже, скажу, безразличный, эпикуреец Добровольский, одетый как модная картинка, рассеянно рассматривал свои ногти. Бубликов, растерянно, неряшливо одетый, с отекшим от бессоницы лицом бегал по комнате, сверкал глазами и произносил проклятия, как язычник.

– Ну что? как?..

– Гучков арестован… Акт отречения вот…

Как не сенсационна была весть об аресте Гучкова, глаза всех, забывая о нем, впились в положенный мной на стол кусочек бумаги. «Ставка. Начальнику штаба».

– Достукался – произнес Бубликов после минуты молчания. – Итак, будем присягать Михаилу… Да, а с Гучковым то что?

Когда поезд его пришел в Петроград, его здесь встретило порядочно народу, – начал Лебедев, – и он еще на вокзале говорил две речи. А затем пошел на митинг в мастерские.

– Старый авантюрист, – пробормотал Бубликов.

– Когда я приехал, он уже был в мастерских, а Шульгин, член Думы Лебедев, который был в Луге, и начальство сидели в кабинете начальника станции. Было известно, что в мастерских не спокойно. Настроение было тревожное. Затем из мастерских передали, что Гучков арестован, что акта у него не нашли и что идут обыскивать других депутатов, чтобы уничтожить акт.

– Товарищи переплетчики желают низложить царя, да и все остальные, кажется. Отречения им мало. Но депутат Лебедев передал мне акт, я потихонько закоулками, на другую сторону, да и дал тягу.

– Грамоту ищут по всему городу. Возможно, и сюда придут. Где она? – спросил Добровольский.

– У меня в кармане.

– Это не годится. Надо спрятать.

– Положить в несгораемый шкаф. Приставить караул.

– Нет, положить в самое незаметное место. И не в этой комнате. Еонечно, сохранение этой грамоты или ее сохранение положения не изменит, но все таки… Во первых, отречение освобождает войска от присяги. во вторых, ее уничтожение окрылит черные силы.

– А не снять ли нам, Анатолий Александрович, с акта несколько копий?

– Пожалуй, но только, чтобы никто ничего не знал. Составим Комитет спасения «пропавшей грамоты» из трех.

– Нет, из четырех. Лебедев ее спас.

– Правильно, позовите его сюда.

Пришел Лебедев, ему объявили положение, и мы с ним отправились снимать копию в секретарскую. А комиссары начали принимать доклады разных учреждений министерства. Лебедев диктовал, я писал. Когда копия была готова, я позвал комиссаров в секретарскую. Мы все вчетвером заверили копию, а подлинник спрятали среди старых запыленных номеров официальных газет, сложенных на этажерке в секретарской.

Текст манифеста

Манифест отречения Николая II.

«Ставка. Начальнику штаба.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в со гласии с Государственной Думой признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и не нарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга пред ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Госуарство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет господь бог России.

Николай, г. Псков.

В газетах манифест был опубликован только на следующий день, 4 марта. Теперь находятся люди, утверждающие, что манифеста вообще не было. Подделка Гучкова. И ничего, по всей видимости, не было. А просто Гучков пришел и разрушил монархию, которая без него правила бы и процветала до сих пор…

Что же думал обо всем этом Александр Гучков

Из книги Гучкова «В царском поезде»

«Для меня было ясно, что со старой властью мы расстались и сделали именно то, что должна была сделать Россия. Но для меня были не безразличны те формы, в которых происходил разрыв, и те формы, в которые облекалась новая власть. Я имел в виду этот переход от старого строя к новому произвести с возможным смягчением, мне хотелось поменьше жертв, поменьше кровавых счетов, во избежание смут и обострений на всю нашу последующую жизнь. К вопросу об отречении государя я стал близок не только в дни переворота, а задолго до этого. Когда я и некоторые мои друзья в предшествовавшие перевороту месяцы искали выхода из положения, мы полагали, что в каких-нибудь нормальных условиях, в смене состава правительства и обновлении его общественными деятелями, обладающими доверием страны, в этих условиях выхода найти нельзя, что надо идти решительно и круто, идти в сторону смены носителя верховной власти. На государе и государыне и тех, кто неразрывно был связан с ними, на этих головах накопилось так много вины перед Россией, свойства их характеров не давали никакой надежды на возможность ввести их в здоровую политическую комбинацию; из всего этого для меня стало ясно, что государь должен покинуть престол. В этом направлении кое-что делалось до переворота, при помощи других сил и не тем путем, каким в конце концов пошли события, но эти попытки успеха не имели или, вернее, они настолько затянулись, что не привели ни к каким реальным результатам.

<…> В случае, если бы не состоялось добровольного отречения, можно было опасаться гражданской войны или, по крайней мере, некоторых ее вспышек, новых жертв и затем всего того, что гражданская война несет за собой в последующей истории народов, – тех взаимных счетов, которые не скоро прекращаются. Гражданская война, сама по себе, – страшная вещь, а при условиях внешней войны, когда тем несомненным параличей, которым будет охвачен государственный организм, и, главным образом, организм армии, этим параличом пользуются наши противники для нанесения нам удара, при таких условиях гражданская война еще более опасна. Все эти соображения с самого первого момента с 27-го, 28-го февраля, привели меня к убеждению, что нужно, во что бы то ни стало, добиться отречения государя, и тогда же, в думском комитете, я поднял этот вопрос и настаивал на том, чтобы председатель думы Родзянко взял на себя эту задачу; мне казалось, что ему это как раз по силам, потому что он своей персоной и авторитетом председателя государственной думы, мог произвести впечатление, в результате которого явилось бы добровольное сложение с себя верховной власти. Был момент, когда решено было, что Родзянко примет на себя эти миссию, но затем некоторые обстоятельства домешали. Тогда, 1-го марта в думском комитете, я заявил, что, будучи убежден в необходимости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало, и, если мне не будут даны полномочия от думского комитета, я готов сделать это за свой страх и риск, поеду, как политический деятель, как русский человек, и буду советовать и настаивать, чтобы этот шаг был сделан».

Продолжение, в котором мы опишем всю предысторию сложных отношений Александра Ивановича Гучкова с государем, да и всю увлекательнейшую жизнь этого непоседливого и очень храброго человека, следует…

Ирина Стрельникова

P.S. О династии Гучковых мы говорим на экскурсии

#совсемдругойгород